Западный скоростной диаметр — масштабный проект развития Санкт-Петербурга, имеющий большое экономическое значение для города.

На его пути оказался остров Канонерский с населением в пять тысяч человек. Магистраль протянулась прямо над крышами жилых домов. Несколько из них в непосредственной близости к мосту были расселены; квартиры на острове потеряли в цене.

Огромный мост видно и слышно из любой точки острова. Местные вынуждены жить в непрекращающемся шуме и дышать пылью, исходящей от магистрали.

Словно космический корабль инопланетной цивилизации, мост вторгся в наш мир с целью поработить нас и выкачать ресурсы.

Канонерский остров принял на себя первый удар, и безжизненные тела домов лежат у опор моста, впившихся в землю и медленно высасывающих из неё жизнь.

На протяжении всей жизни я пытался убежать от себя: своей внешности, характера, мыслей и поступков.

Мне было невыносимо жить с этим. Я изменился, но за мной будто постоянно следует тень из прошлого, напоминая о том, что уже забыто; о человеке, которого давно нет.

Спустя года, отторжение былого «Я» меня не покинуло. Словно я смотрю в разбитое зеркало и в каждом осколке боюсь увидеть кого-то, но не себя.

Онихофагия — навязчивое действие, которое проявляется в виде обкусывания ногтей и прилегающих к ним мягких тканей. Навязчивость сопровождается неуверенностью, тревожностью, эмоциональной скованностью, сниженной самооценкой.

Международный классификатор болезней 10-го пересмотра (МКБ-10) классифицирует онихофагию как психическое расстройство и расстройство поведения. Как самостоятельная болезнь, чаще всего она проявляется у детей; у взрослых — как симптом других психических заболеваний.

Причинами онихофагии являются тревожность, чувство вины; особенности воспитания, неблагополучная семейная обстановка, проблемы социального взаимодействия и чрезмерные нагрузки; копирование привычки.

На онихофагию мало кто обращает внимание, списывая ее на вредную привычку, от которой просто отделаться. Но это почти всегда не так. Отсутствие должного внимания проблеме, боязнь посещения психолога и, как следствие, самодиагностирование, приводят к развитию других психических расстройств, с которыми не каждый способен справиться самостоятельно.

В проекте «Огранка» я хотел затронуть обратную сторону зоны комфорта и её неприятные проявления.

Зона комфорта чаще воспринимается обществом в позитивном контексте; излишне долгое пребывание в ней ведёт к подмене реальности человеком. Мы начинаем подстраивать факты под единое мнение — «истину», продиктованную зоной комфорта. Будто, зная ответы на вопросы, мы отказываемся от альтернативных точек зрения и источников информации, с головой погружаясь в глухой кокон иллюзорного покоя.

Задача проекта — напомнить, как и почему важно выходить за приятные и уютные границы, прислушиваться к окружающим людям. Не забывать о внешнем мире, выходящим за границу душевного равновесия, ведь всё есть лекарство и всё есть яд.

Я всегда любила рассматривать фотографии из папиного архива. Они — как иллюстрации к сказке, где главные герои — мои близкие: дедушка, папа и его маленький брат.

Работая с этими фотографиями, я узнала свою семью заново. Для меня стало открытием, что сюжеты моих и отцовских фотографий совпадают. Потому что в детстве мы оба были счастливы.

Я совмещаю части фотографий между собой и даю зрителю выбрать какой архивный элемент наложить на фото. Так я показываю, как вижу детство: абсурдной сказкой, в которой возможно всё.

Дворянская усадьба Спасское-Куркино находится в 20 км к северо-западу от Вологды в селе Куркино. С первого взгляда она кажется одинокой и покинутой.

Но у неё есть хранитель.

Николай Алфеевич Сайкин, местные зовут его Алфеич, каждый день смотрел на эту усадьбу из окна и решил, что её пора спасать. Семь лет он восстанавливал её своими силами и за свои деньги. Пару лет назад ему удалось привлечь внимание общественности, и архитектурный комплекс начала XIX века попал под покровительство государства.

Забвение дворянского гнезда теперь регулярно нарушают поэтические вечера, мастер-классы, волонтёрские восстановительные работы и съезды молодых художников. Николай Алфеевич говорит об этом с гордостью и нежностью.

В далекой перспективе усадьбу обязательно отреставрируют, восстановят парадный вход и убранство комнат, вернут саду былую пышность. И влюбиться в это место сможет кто-то ещё, кроме хранителя усадьбы.

Я просыпаюсь. Я задаю себе вопрос: почему мы воспринимаем жизнь как реальность, а сон — как нереальность? Возможно, во сне больше реального, чем где-либо?

Для меня, зона комфорта это сон. Сон, как процесс — и как неуловимое нечто, которое существует, но ты не можешь это объяснить. Объяснять на словах, почему то или иное место тебе комфортно, то или иное ощущение тебе близко, так же странно, как описывать сны. Это не про разум и логику. Это про чувства и ощущения.

Сон выводит меня из одной реальности и погружает в другую — в мимолетное облачное пространство, которому я отдаюсь полностью, без страха и размышлений.

Я оставляю во сне всё, что удерживает меня на земле. Это естественная среда обитания свободного духа.

Во сне я могу раствориться в потоке, летать и наблюдать, где блуждают образы — скрытые объекты подсознания. Возникает спокойный, безмятежный мир, и накрывает меня защитной оболочкой. И так каждый раз при погружении: сила воображения и подсознания забирает меня из обычной жизни и, совершив цикл, возвращает на место.

Детство — это что-то закрытое, законченное, не имеющее возможности повториться.

Я храню в себе детство, в которое постоянно мысленно возвращаюсь, потому что там хорошо, спокойно, размеренно и счастливо. Мне читают «Маугли», когда я болею, с дедушкой мы едим манку с черным хлебом и перцем, ездим в деревню каждое лето. Всё хорошо. Все справляются. Все молодые и здоровые.

С друзьями во дворе мы строим города из песка, варим супы из одуванчиков, дарим друг другу рисунки, меняемся куклами и наклейками, играем в зелёное стёклышко, в краски и в города, ловим лягушек, забываем юбки в школу, пишем записки и храним всё в тайных местах.

Этот проект — коллекция предметов, которые объединяют детей, чьё детство прошло в России начала 2000-х. Я хочу сохранить эти предметы в фотографиях, чтобы оставить изображение — воспоминание о том, что больше невозможно.

Когда Юля была ребёнком, ей разрешали заводить любую живность: грызунов, лягушек, кошек, собак. А птиц не разрешали держать из-за суеверий, хотя девочке очень хотелось.

«В детстве я любила динозавров, но думала, что они живут где-то в других странах, как львы или тигры. То есть, для встречи с ними нужно было только вырасти и стать палеонтологом. Потом я посмотрела передачу, где рассказали, что всех динозавров прикончил метеорит и мне стало очень грустно. Детский мир рухнул. Уже позже я узнала, что птицы это потомки динозавров, поэтому мечта стать палеонтологом переродилась в мечту об орнитологии».

Шли годы, увлечения Юли менялись — она поступила в колледж, где изучала программирование.

«Моя детская мечта об орнитологии разблокировалась, когда мне было пятнадцать. Под Новый год мы с парнем зашли в зоомагазин. Там были птицы, которых я никогда не видела раньше — зебровые амадины. Он купил мне одну из них, и понеслось: вскоре я ушла из колледжа и поступила в ветеринарную академию».

С этого момента у Юли всегда жили птицы: амадины, канарейки, попугаи, перепёлки, двенадцать пар снегирей. Сейчас она держит горлиц, пару куриц и голубей.

Почти все Юлины птицы больны и проходят лечение, кто-то попадает к ней через птичье сообщество, какие-то интересные случаи она находит сама для своей ветеринарной практики. В основном, это голуби с неврологическими отклонениями, информации о способах лечения которых в русскоязычной литературе нет совсем.

Я и мама живём отдельно друг от друга. Мы редко встречаемся, но часто созваниваемся по видеосвязи. Иногда я думаю, что совсем не знаю её. Когда я была ребёнком, мама часто рисовала, помогала с уроками ИЗО, шила и вязала. Она всегда придумывала, как сделать дом интересным и красивым.

Маме 53 года. Она привыкла к работе, деревне, людям и не представляет, как покинуть зону комфорта и поменять образ жизни.

Для меня мама — творческая единица, которая не реализовала свой потенциал. Она любит фотографировать на телефон и часто публикует снимки во «Вконтакте». Эти моменты — как отрывки воспоминаний, которые переносят меня в детство.

Чтобы она снова почувствовала вдохновение, я решила ненадолго пробудить в ней забытое чувство творчества. Я захотела увидеть этот мир её глазами. Я дала маме «мыльницу», несколько плёнок и попросила её фотографировать своё окружение на протяжении месяца. Параллельно я тоже снимала.

Этот эксперимент помог мне лучше узнать маму. Я увидела её любимые вещи; поняла, как проходит её день. Сравнила, что происходило с нами в одно и то же время.

Я чувствую, что мы стали ближе друг к другу.

Я узнала о боге раньше, чем о смерти.

Он жил в церкви. Его голос звучал в пении хора. Он пах воском и ладаном. Он смотрел на меня с икон. Он сидел рядом со мной и ждал, пока мама поставит свечки и мы пойдём домой. Мне было около пяти или шести лет.

Мои фотографии — это поиск того, что было тогда. Это личный диалог с богом, который не всегда отражается в речи тех, кто транслирует его волю. Это попытка любви с открытыми глазами и возвращение в детство. К свету.

Человек всегда будет формировать привычки, которые помогают ему оставаться уверенным в себе. Каждый стремится окружить себя маяками, чья цель — говорить всего одну вещь: «Всё хорошо». Будь эти привычки возведением монументальных построек или простым прикосновением к лицу.

Мой проект сосредоточен на поиске таких маяков. Метро это агрессивная среда для нашей зоны комфорта. Большое скопление людей, их взгляды и внимание, громкий стук колес, непрекращающиеся разговоры. Всё это заставляет нас создавать ритуалы, которые помогают нам оставаться спокойными.

Когда я прихожу на кладбище, чувствую радость и спокойствие; вижу не холодные могильные плиты, не конец пути, а красоту последнего аккорда и дань памяти.

Вторая природа, созданная человеком, имеет свойство разрушаться и превращаться в прах. Каменные цветы и ангельские перья тоже уйдут под землю. Глядя на изваяния, подернутые мхом; касаясь яичной скорлупы облупившейся краски, я концентрировала внимание камеры на деталях, оставив общий план за кадром.

Танец это переходное, подвешенное состояние между обычной жизнью и полным растворением во всём. Неосознанные истории, которые рассказывает тело и застывшие в нём эмоции.

Я попросила ребят рассказать с помощью танца о циклах, которые (в разном обличии, но всегда с одной сутью) затягивают и тащат по кругу каждого из нас: умирание и рождение, столкновение и узнавание, покой и хаос.

Я фотографировала, не вмешиваясь, и собрала небольшую историю. Она — бледный отголосок того, что я наблюдала в реальности. Потому что фиксация танца, вырывание из него отдельных фрагментов никогда не равно самому танцу: его поточности, бою, пульсирующему в пространстве ритму. Меня волновал сам процесс и желание стать свидетельницей чего-то мимолётного и неуловимого; того, что невозможно повторить и забрать.

Я могла фотографировать всё с закрытой крышкой объектива, потому что самое главное в этой съёмке было за кадром: недоступное никому, кроме нас троих.

Люди боятся собак. Этот страх рождается из невозможности предсказать действия и поведение потенциально опасного животного. Часто мы неправильно понимаем настроение собаки, что может привести к агрессии с её стороны и к травмам: физическим и психологическим. Такое произошло и со мной.

Мне было пять лет. Мы с мамой жили в съёмной квартире в зелёном районе Екатеринбурга. Вокруг было много частных домов. Собак держали многие жители, но тогда я их не боялся и активно шёл на контакт с любой, даже незнакомой собакой.

Как-то весной я вышел на улицу топтать трескучий лёд. Возле нашего дома сидела чужая собака — бурая дворняжка с висящими ушами и круглым хвостом. Конечно, я подошёл познакомиться, наклонился к самой её морде, чтобы пообщаться. Спокойная с виду собака не оценила вероломного детского вторжения в личное пространство и, вместо нового друга, я получил шрам над верхней губой. А также — паническую боязнь собак.

С тех пор прошло около двадцати лет. Сейчас я решился подойти настолько близко к собакам, насколько раньше не мог. Я провёл день в собачьем приюте и поборол свой страх.

При чтении китайской лирики возникает отклик. Отклик в виде образа.

Образ есть момент созерцания. Я закрепляю текст статичным изображением. Оно точное. Но не строгое, а тихое. Тихо томится и существует в мгновении, в пространстве.

Слова не нуждаются в визуализации, а изображениям не нужны слова.
Они — одно целое.

До пандемии я много путешествовала и при первой возможности старалась вдохновиться новой страной, наполняя себя духом неизвестного.

Через год после закрытия границ я начала фотографировать людей и обнаружила, что от каждого человека испытываю те же ощущения силы и потоки энергии, как после очередных путешествий. Каждый вдохновлял широтой души, искрящимися глазами или ледяной угрюмостью, перетекающей в улыбчивую ямочку.

Так я поняла, что главным источником силы и энергии является человек, его чувства, поступки, мысли, и я решила рассказать о тех, кто вдохновлял меня.

На севере Петербурга в микрорайоне «Новая Охта» есть два необычных трехэтажных дома. У большинства их жителей ментальные и физические особенности развития. Эти дома являются альтернативой психоневрологическим интернатам (ПНИ). Люди живут здесь в домашних условиях, ведут обычный образ жизни: заняты в мастерских, посещают театры, музеи, помогают приютам животных.

Мама как-то сказала, что число 30 для неё стало самым тяжёлым: молодость закончилась, а что дальше — неизвестно.

Во время съёмок этой истории я встречалась с друзьями, которым либо скоро будет 30, либо уже исполнилось. Везде одно: неизвестность, крем от морщин, страх.

В этих изменениях, безусловно, есть несовершенство и бесконечное беспокойство. Но, помимо этого, в них скользит та красота, которую я ищу повсюду. Это ощущение схоже с предчувствием весны: будто она уже за окном, и ты чувствуешь её приближение; её особенный, ни с чем несравнимый запах. И ждёшь, что вот-вот случится невероятное.

В это году мне исполнилось 30. И я чувствую, что моя весна где-то близко.

Не знаю, как мой мозг это придумывает и почему загоняет в ловушку сам себя. До этого уже были клещевой энцефалит и менингит. Но бешенство — это тупик. Потому что оно смертельно. Когда это всё началось, и я побежала к врачу, он рассмеялся: все сейчас боятся коронавируса, но бешенства... очень экзотично!

Я стала читать на форумах страшные истории про людей, которые умирали в темных комнатах, в одиночестве и страшных муках. Находила у себя все симптомы: светобоязнь, чувствительность к звукам, подергивание мышц и даже спазм гортани. Круглые сутки наблюдала за Риччи, находя этот букет и у него. Меня пугало всё. Он слишком много лает! Блин, он вообще не лает... Он все время хочет есть. Кажется, он стал неохотно пить и есть...

Всё, что гугл и врачи поведали мне про бешенство, не укладывалось в двухнедельную схему смерти от вируса. Но меня так просто не возьмешь. Существует атипичное бешенство! У собаки оно может протекать до полугода, а у человека первые признаки появляются через три месяца после укуса.

Я поставила себе срок до 8 марта. И стала зачёркивать дни в календаре.

Здравствуй, красота, пишу тебе это письмо и не могу подобрать слов. Ты вызываешь во мне такое количество чувств, что порой мне сложно дышать.

Я вижу тебя каждый день: в смехе, в природе, в случайном солнечном луче, в новом распустившемся листике моего растения. И с каждым новым твоим проявлением моё сердце замирает от радости и восторга, бьётся сильнее от страха перед твоей хрупкостью.

Я глубоко благодарна тебе за возможность наблюдать за тобой каждый день.

Я не представляю своей жизни без тебя.

Твоя Тома.